Я думаю, что, разумеется, я не дождусь,
когда небеса, как в сто первом псалме, обветшают, как риза,
но запах точенных из дерева ялтинских бус
душистей и смирны, и ладана, и кипариса.
Чужая моя
там с тяжелыми слитками роз,
с дикарскою роскошью горных ручьев от Дарсана,
с ее гиацинтовым — морем ли, роем стрекоз, —
с мелькнувшей по камню нарядною вязью Корана...
А здесь, где теперь на досуге и в отпуске печь,
уже не представить глухую волчиную зиму,
таинственно и обособленно жившую вещь
любую! — мышами точиму, морозом палиму...
По стеклам веранды антоновка ночью скребет
и смотрит в лицо мое, но никогда не пугает,
в отличье от полной луны... а ненастье найдет —
ее под дождем каждый листик дрожит и мигает.
В проволглые дни пахнет плотная шерсть одеял,
как пахнет кошачья прижавшаяся головенка,
а ватный матрац помнит дым дровяной, сеновал
и будто б однажды
опрудившегося ребенка,
как помнит меня мой, с ногами фигурными, стол:
шары на балясинах, выемки, кольца, манжеты, —
еще с моей алгебры школьной за мною прибрел,
в шарах его лаковых, в кольцах — зеркальные светы.
Должно быть, и умер давно уж безвестный столяр,
на Дальнем Востоке когда-то сработавший мебель,
но я все твержу в его честь, как примерный школяр:
“зензубель, шпунтубель, фуганок, рубанок, шерхебель”...
Навек водружен мой этюдничек на шифоньер.
Там в глиняной вазе — букет из коробочек мака
пергаментный; палево-сиз он и крапчато-сер...
А кошка нейдет сюда, спит на крыльце, как собака,
боится: восхитят, ухватят, увеют в Москву...
Не сделает шага к барометру и самовару.
О, все, что угодно, узришь, но никак не тоску
в очах, приникая к салатному, в крапе, муару.
И я, мил дружочек, хочу обходиться без слов,
не рвусь возвращать что ни есть
и не рвусь возвращаться,
и к пепельно-сизому фетру еловых стволов
от детства привычно мне легкой душой прилепляться.
Там, в каторжной жизни — бурлацкой ли, женской — бог весть! —
есть звездного неба складные огромные карты,
но я-то и Ветхий Завет не успею дочесть,
не то что роскошную книжищу “Кавалергарды”...
...Там нежная сизость колен, отходящих в тепле,
громадное детство: тоска, гениальность, морока...
...Здесь глаз отдыхает в зеленой лесной полумгле,
на черно-лиловой земле, как войдешь с солнцепека.

8 августа 1998.