В 'Китайском летчике' играли танго шведы.
За ближним столиком сердились привереды,
просили лабухов - нельзя ль погорячей.
И дикой скрипочки отравленный ручей
с эстрады меленькой по маленькому залу
бежал в тридцатые, откуда все и беды.
Но беды вовсе не оттуда. Отцепись,
душа гулагская, потрепанная рысь!
Умолкни звон политизированных кружек!
Мы выйдем к площади, и - никаких 'наружек'.
Да не наивен я, а просто нету мочи
лишь небом в клеточку считать всю эту высь.
Там хлопья снежные рождаются из мрака...
Мне скоро семьдесят исполнится - однако!
Я ничему не научился в этой мгле -
а лишь ловить закат в замурзанном стекле,
да пару дивных тактов различать в бедламе,
да ветер скверов пить со страстью вурдалака.
Мы всё прошляпили: свободу, счастье, дом.
Ты слышишь, Родина? Спасибо и на том,
что одиночество - не страх тому причиной.
Я славно выгляжу, гляжу я молодчиной,
но речь родную, искореженную стебом,
и понимаю я и верю ей с трудом.
И оттого еще милее мне Варварка
и эта уличная шалая овчарка,
какой привычно испугался ты и - зря.
На свете нет светила лучше фонаря!
А боль, как Стенька драгоценную княжну, -
в ночную реку: 'Не видала ты подарка!..'
1963
