Крепкожильное отродье
волка с бешеною сукой,
на полях хлеба сжигая,
в реках воды отравив,
ты бредешь по белу свету
и столапый и сторукий,
по колена и по локти
в неоплаканной крови.

Ты бредешь по миру в полночь,
в полдень ты бредешь под тучей,
обнажив на страшной морде,
опалив огнем атак,
припеченные железом
лапы черные, паучьи —
клейма псарни Нюрнберга,
клейма бешеных собак.

Дети Африки сыпучей
шли к шакальим стаям горным,
жены Африки горючей
насмерть падали у скал.
С хрипом Африка сжимала
перерезанное горло,
к перерезанному горлу
ты всей пастью припадал.

Обнажив ножи косые
воспаленными руками,
сторожа твоих застенков
в полночь Тельмана вели...
И о том гремели волны,
и о том гудели камни,
ты дрожал во всех засадах
городов своей земли.

Ты глядишь багровым глазом
(так багровы рты орудий)
на страну, которой в песнях
славой вечною греметь,
где окованы ворота,
где б тебя казнили люди,
что стоят у карты мира
в красном каменном Кремле.

И тебе с восходом мнится,
и тебе с закатом снится,
что идешь, расставив лапы
(где ни ступишь — там иди),
от границы белорусской,
от украинской границы,
по сердцам московских парней,
по моей идешь груди.

Так велит твой голос крови,
закипавшей ядом в ранах
всех убийц и всех бандитов,
снятых замертво с осин, —
королей всемирной биржи
с браунингами в карманах,
поклонявшихся обрезу
кулаков всея Руси...

Перед боем, перед боем
замолчали пулеметы.
Не спеша двенадцать залпов
на Москве куранты бьют,
на разведку из Мадрида
вылетают самолеты,
на мадридских бастионах
осажденные поют.

Реки Азии краснеют
боевыми рубежами,
африканские разведки
свищут птицами в горах,
на портовых батареях
люди пушки заряжают,
открываются бойницы
на осадных крейсерах.

Ночь стоит над городами,
на крутых бессонных тропах...
Вот встает в темнице Тельман,
в кандалах ладони сжав...
Задыхается Европа,
и летит сквозь все преграды
телеграмма о тревоге
коммунистам всех держав.

Я клянусь великой клятвой
перед всей моей страною,
пусть к тебе приходит клятва,
непреклонна и строга,
сквозь железные границы,
сквозь фашистские конвои,
дорогой, далекий Тельман —
пленник лютого врага.

Я клянусь тебе сердцами
парней русских, парней венских,
парней гамбургских, мадридских,
честных парней всей земли,
у кого начало силы,
у кого начало песни,
у кого отцы по жизни
вместе с Лениным прошли.

Я клянусь: в минуту боя,
под огнем, свинцом и сталью
жить! В упор под зверьим взглядом
умирающим, но жить.
Не жалеть последней пули,
не жалеть штыка, а если
раздробится штык, — прикладом,
сталью кованным, добить.

1936