На пешеходном переходе сидит все время эта птица —
привычно при любой погоде ей в черном зеркале светиться,
и в лобовом стекле, разбитом ее большим воображеньем,
она над мрамором-гранитом
кричит с присущим вдохновеньем.
Ей слышится любой прохожий, предвосхитивший непогоду,
ведь каждый вечер непогожий знаком любому пешеходу,
как чернокнижный пух вороний, как пах частушечной цыганки,
и вороные скачут кони
в снегах, где ты волочишь санки.
На санках едет запах рынка, столь нужный для семьи и дома,
пожизненна твоя волынка, и лямка мне твоя знакома,
и, если я кивнуть успею или словцо из сердца выжать,
то уличному ротозею
удастся уцелеть и выжить.
Но плохо видит свет зеленый и дальнозорка башня Брюса,
необязательны поклоны в снегах московского улуса,
и азиатчина густая с Дорогомиловского рынка,
на Сухаревку набегая,
летит, как конная Ордынка.
Она тебя и переедет на пешеходном переходе,
где звездочет о звездах бредит, толмач — о точном переводе,
и Див темнит, прокыча дивно над площадными матюгами.
Снег летописью конспективной
белеет в коллективном гаме.
Москва не так еще тосклива, чтоб, долистав свои страницы,
под джипом на глазах у Склифа полечь от клюва вещей птицы
и тихо в призрачные дали уйти в белопростынных ризах.
Однако нас предупреждали
о климатических капризах.
Но ты успел не обознаться в далеких изумленных лицах,
на вздохе нового абзаца сыграть пиесу в разных лицах,
психоделическими снами делясь, зазвав ее в беседку,
с каменой, вздорной временами,
пешком проделать кругосветку.
2000
