Настала ночь. Небесный свод в звездах
Изображен в серебряных волнах;
Едва струясь, прозрачные бегут,
И навсегда, как радость, утекут.
Бессмертные огни с родных высот
Красуются в стекле волшебных вод.
Приманчив вид тенистых берегов,
И нет для пчел прелестнее цветов;
Могла б в венке Диана их носить;
Могла б любви невинность подарить.
Меж них реки игривая струя
Бежит, блестит и вьется, как змея.
Всё так светло, такая тишина,
Хоть дух явись - с ним встреча не страшна.
Как быть вреду? Бродить не станет злой
В таких садах, в такой красе ночной.
Подобный час для добрых сотворен.
Так Лара мнил, и в замок молча он
Идет скорей: ему прекрасный вид
О прежних днях невольно говорит,
О той стране, где свод небес ясней,
Светлей луна, ночь тихая милей,
О тех сердцах... Нет, нет: шуми над ним,
Бушуй, гроза! Он, дерзкий, нещадим,
Душою тверд, но, светлая красой,
Такая ночь смеется над душой.
Вступил он в зал, весь полный тишины;
Тень длинная мелькнула вдоль стены;
Портреты там людей минувших лет,
Доброт, злодейств, других остатков нет;
Преданий дым и темный овод, где прах
С пороками, грехами спит в гробах,
Полустолбцы, ведущие до нас
Из века в век сомнительный рассказ,
Укор, хвалу - вот всё, и чем древней
Тех хартий ложь, тем с правдою сходней.
Там ходит он и смотрит, а луна
В готическом отверстии окна
Видна ему, и блеск бежит струей
На пол из плит, на потолок с резьбой,
И образа на стеклах расписных
Молящихся угодников святых
В таинственных видениях луной
Оживлены, но жизнью неземной.
Кудрей густых цвет черный, мрак чела
И зыбкий склон широкого пера
Дают ему весь ужас мертвецов,
Всё страшное, всё тайное гробов.
Уж полночь бьет; лампада чуть горит;
Ей будто жаль, что тма при ней бежит.
Все спят - но чу!.. у Лары слышен клик,
И звук, и стон, и вопль, и страшный крик;
Ужасный громкий крик - и смолкнул он...
Чей ярый вопль так дико рушит сон?
Вскочили все, бодрятся и дрожат,
И помощь дать на зов к нему летят,
Кой-как мечи схватили второпях,
И факелы не все горят в руках.
Хладнее плит лежит он недвижим,
Бледней луны, играющей над ним,
И брошен меч, почти уж не в ножнах;
Сверх сил людских, знать, был сей дивный страх;
Но он был тверд. Строптивый мрачный лик
Грызет вражда, хоть ужас в грудь проник.
Лежит без чувств; но могут ли таить
Его уста желание убить!
Угроза в них с роптаньем замерла
Иль гордости отчаянной хула;
Полусмежась, глаза его хранят
В их мутной тме бойца суровый взгляд;
И этот взгляд, заметный часто в нем,
Оцепенел в покое роковом.
Очнулся - вот... он дышит, говорит;
Багровый цвет в щеках темно горит;
Красней уста; он взор кругом водил,
И тускл, и дик, и с дрожью приходил
Опять в себя. Но он не на своем
Заговорил наречии родном;
Звук слов мудрен; одно понять могли,
Что звуки те - язык чужой земли.
И было так; но та, с кем говорит...
Ах, нет ее - к ней речь не долетит!
Подходит паж; он странный смысл речей
Как будто знал; но из его очей,
Из бледных щек нетрудно угадать,
Что тайну слов один не мог оказать,
Другой открыть. Казалось, будто он
Тем, что сбылось, почти не удивлен;
Склонясь к нему, на языке чужом
Он отвечал, быть может, на своем;
А тот внимал, как нежно паж младой
Гнал мрак с души, встревоженной мечтой.
Но был ли он грозой повержен в страх?
Ему ль беда страшна в одних мечтах!
В бреду ль он был иль вправду что узрел,
Забыл иль нет; но тайну он умел
На сердце взять; и с новою зарей
Опять он бодр и телом, и душой;
Духовника не позвал, ни врачей,
Не изменил осанки и речей;
В урочный час, как прежде, всё пошло;
Не веселей, не пасмурней чело;
Все тот же он; и если разлюбил
Ночную тень, равно он утаил
То от рабов, которых трепет, взгляд
О диве их, об ужасе твердят.
Они с тех пор бледнее и вдвоем,
Минуя зал, проходят через дом:
Зыбучий флаг, пол звучный, скрип дверей,
Обоев шум, и ветра в тме ночей
Унывный вой, и мышь ли пролетит,
Густая ль тень лип темных задрожит -
Всё страшно им, когда печальной мглой
Вдоль диких стен обляжет мрак ночной.
7 февраля 1827
