О, непостижимая загадка,
Третий Рим периода упадка
строится теперь как никогда,
строится, как Сталину не снится,
спи, учитель, — старая столица
прочие съедает города.

А на Нижней Кбисловке-Кислбовке
свет — в окне, а мышь — не в мышеловке,
честно ест ворованный свой хлеб.
А лицом к шестнадцатому веку
царь идет в свою библиотеку,

и поет дуэт — Борис и Глеб.

Жизнь испив в ее словарном блеске,
ходит академик Соболевский
несмотря на то, что вредно пить.
Выпив сто цистерн медов и ядов,
ходит академик Виноградов
к Щепкиной-Куперник, может быть.

Это Книппер-Чехова, ребята!
А была старушка глуховата,
но держала ухо-то востро —
это к ней идет с добром и лаской
статный лейб-гвардеец Станиславский
в глубину столетий, как в метро.

А поэт Гудзенко где-то рядом
старых ран не лечит медом-ядом,
у него хорошая жена.
А упав с Харонова парома,
вдоль стены по дому Моссельпрома
тень летит — персидская княжна.

А ее отловит растаковский
небоскреб товарищ Маяковский,
честно на работу выходя.
От его шагов мой дом трясется,
трещина на доме остается,
рухнет дом немного погодя.

Где бы ни играли в кошки-мышки
с тенью герра Вольфа, то есть Мишки,
жертвы Штази, думая о нем, —
становясь все тоньше и незримей,
я давно живу в четвертом Риме,
то есть в измерении ином.

Становясь все тоньше и незримей,
я давно живу в четвертом Риме —
пятому вовеки не бывать.
Господи, на что мне уповать?

Пусть освободит мое жилище
свято место — станет только чище
многомиллионная земля.
А потом на днище котлована
шапку просвещенного Ивана
мы отыщем, больше не пыля.

2008