Их родословное древо росло не в теплицах.
Не для них лихачи приспосабливали бубенцы под дугу.
Только раз на веку им везло прокатиться:
только раз на веку, да и то на последнем шагу.
Привозили в кибитках и в клетках, в тюремных фургонах, в вагонах,
но всходили на сбитые наскоро эшафоты
пешеходы.
Было принято кланяться - кланялись, век менялся - молчали,
как святые, вытягивались перед толпой,
то на вечную память переглядывались с палачами,
то, кудрями тряхнув, кидались стремглав под топор.
Все умели они: выйдут в поле - там за колосом колос,
то дворцы в небеса вознесут, топоришки достав.
И возьмут медяки, и подрядчику сломятся в пояс,
и пойдут-побредут, не поняв своего колдовства.
А любовь?.. Что любовь?.. Где-то там, за густыми лесами...
Нет, не пели серенад утонченных у обложенных львами ворот.
Но у ситцевой женщины вечно перед глазами
тот, сошедший с ума от любви по ней, пешеход...
Каждый век начинал эту старую песню сначала,
и война приходила, и она в свои трубы кричала,
и тогда не по росту шинелишки напяливали пешеходы,
не отвыкнув еще от домашних скорбей и болей...
Но в поля выходила и насмерть стояла пехота - царица полей.
...Ну, а мы? Нам ведь тоже, чтобы небо - всегда голубое!
Все мы выстроим, выстоим, долгой молодости обучим детей,
и не за медяки, не за почести - просто так: по любови,
по земной по своей высоте.
1964
