Покой бездействия в округе, а тем паче —
меж красных домиков Канатчиковой дачи.
Трава, листва, уравновешенные псы...
Летит по ветру одинокая газета.
Но все, про что она — все это где-то, где-то.
А здесь — осенняя остойчивость осы,
осатаневшей от безмолвья и безлюдья
и грозно вставшей надо мною... Да не будь я
старинным, помнящим Зацепу москвичом,
я не поверил бы, что на шоссе знакомом
домишки красные как были желтым домом,
так и остались. Бравый колер ни при чем.
Там над тарелкой местной каши — манной, пшенной? —
так улыбнулся вдруг один умалишенный,
что я почувствовал: он знает, но молчит.
Он разглядел нам путь сквозь марево распада
в Эдем, в Инонию иль просто в Эльдорадо —
глядишь, и карту человечеству вручит.
Но нет, он помнит, что всегда в мгновенье ока
любой Колумб здесь обретет продленье срока
и просто вынужден до выписки скрывать —
какая горькая пустая несвобода! —
секрет благой от человеческого рода,
скрывать от страждущих такую благодать.
Но грянет выписка и, скинувши пижаму,
он одарит улыбкой встретившую даму:
жену, сестру иль мать — по виду не поймешь,
и станет ясно ей: по-прежнему Россия
спасется гением — супруга? брата? сына? —
а жизнь семьи, она пропала ни за грош...
Но в алом мареве сентябрьского заката
дорога в город и безлюдна и поката —
идти легко... «Гори, гори, моя звезда!..» —
опять в окно взывают в буйном отделенье.
И, страшно молвить, в тихом небе, в отдаленье,
звезда тотчас и загорается. Всегда.
1965
