И сон — как смерть, и точно гроб — постель,
И простыня холодная — как саван,
И тело — точно труп. Не на погосте ль,
Как в склепе, в комнате я замурован?
Веков десятки тысяч, не секунд,
У изголовья ж крест оконной рамы...
Но разве ночь лучи не рассекут,
О воскресенье весть не грянет пламя?
Рассветный саван раздирая, сипло
Горланят петухи, и как в тисках
У астмы сердце. О, на этот час налипла
Всех смертников предсмертная тоска.
Рассвет, он, как шофер, еще в зевоте,
Дыша сырцом, в сыром дождевике,
Весь перемазавшись, в грязи заводит
Завод и возится в грузовике.
Взорвавшись оглушительною вспышкой,
На весь тюремный вымощенный двор
Вдруг выстрелит как бы сигнальной пушкой
И заревет взъярившийся мотор.
И замурованные в склепах камер,
И тот, кто спал, и тот, кто не уснул,
Оцепенев, на койке каждый замер,
Услышав рвущийся сквозь стены гул.
Эй, складывай монатки. Узел жалкий.
Курнуть бы, да цыгарку не свернуть.
Поможет кто-нибудь и зажигалкой
Даст огоньку в последний страшный путь?
Скорей, скорей, чтоб солнце не видало.
Покуда день еще белес и сер,
Туда, где под березками вода
Весною вырыла в песке карьер...
Так наводненье дня волной свинцовой
Льет в комнату ко мне в оконный шлюз.
К последнему расчету неготовый,
На что теням вошедшим я сошлюсь?
Коль смерти грузовик подкатит тяжко
И совесть наведет в лицо наган,—
Последнею махорочной затяжкой
Кем будет братский поцелуй мне дан?
1913
