Их родословное древо росло не в теплицах. 
Не для них лихачи приспосабливали бубенцы под дугу. 
Только раз на веку им везло прокатиться: 
только раз на веку, да и то на последнем шагу. 

Привозили в кибитках и в клетках, в тюремных фургонах, в вагонах, 
но всходили на сбитые наскоро эшафоты 
пешеходы. 

Было принято кланяться - кланялись, век менялся - молчали, 
как святые, вытягивались перед толпой, 
то на вечную память переглядывались с палачами, 
то, кудрями тряхнув, кидались стремглав под топор. 

Все умели они: выйдут в поле - там за колосом колос, 
то дворцы в небеса вознесут, топоришки достав. 
И возьмут медяки, и подрядчику сломятся в пояс, 
и пойдут-побредут, не поняв своего колдовства. 

А любовь?.. Что любовь?.. Где-то там, за густыми лесами... 
Нет, не пели серенад утонченных у обложенных львами ворот. 
Но у ситцевой женщины вечно перед глазами 
тот, сошедший с ума от любви по ней, пешеход... 

Каждый век начинал эту старую песню сначала, 
и война приходила, и она в свои трубы кричала, 
и тогда не по росту шинелишки напяливали пешеходы, 
не отвыкнув еще от домашних скорбей и болей... 
Но в поля выходила и насмерть стояла пехота - царица полей. 

...Ну, а мы? Нам ведь тоже, чтобы небо - всегда голубое! 
Все мы выстроим, выстоим, долгой молодости обучим детей, 
и не за медяки, не за почести - просто так: по любови, 
по земной по своей высоте.

1964