У Москвы у реки, в переулке Глубоком,
дульцинеи взирают из окон, —
ждут, когда возвратятся с работы
донкихоты,
и на синем огне из веселой крупы
сочиняют супы.
Их немного состарило время — века и заботы,
но...
идут донкихоты.
Вот они поднимаются постепенно
на свои этажи, на свои чердаки,
и гремят каблуки по ступеням,
и поют соловьями звонки.
Дульцинея, встречай!
Вот он входит усталым шагом
с краснопресненскими ландышами в руке,
не в доспехах и не со шпагой,
а в рабочем своем пиджаке.
Дульцинея,
а помнишь своего Дон Кихота
в минувшие года?
Дульцинея,
а помнишь: уходила пехота
неведомо куда,
где того и гляди
встретит смерть на пути,
стукнет пуля в висок
наискосок,
и смолкнет скучный ее голосок...
А рыцарский скарб — по музеям весь:
стали музеям мечи ценнее,
но
гранату за пояс, винтовку наперевес
и
«Ты не плачь, я вернусь, Дульцинея!»
...Да, живут донкихоты!
Я касаюсь в толпе их руки.
Да, я слышу — с рассветом
гремят башмаки вдоль реки.
Да, взирают из окон,
да, глядят,
как над городом вечер синеет
нежданный...
В переулке Глубоком,
как столетья назад,
дульцинеи
жаждут
свиданий.
1959
